От редакции.

Редакция не несёт ответственности за обиды, вызванные у кого бы то ни было этим рассказом.

Если вы слишком корректны — политически или как-то иначе, не читайте эту историю.

Если у вас нет чувства юмора, не читайте эту книгу.

Если вы ровесник главного героя — сожгите её немедленно!

Все персонажи, места и события, кроме реальных топонимов РФ и США вымышлены. Любое сходство с реальностью является неудачной пародией автора.

От переводчика.

 Когда я обнаружил в библиотеке эту увесистую стопку фотобумаги, я сразу понял, что возьмусь за перевод. В любом случае, и даже если безвозмездно.

Отпечатанный на машинке текст принадлежал известному на посёлке человеку, завещавшему всё своё имущество этому поселению городского типа с одним условием: из его дома сделают библиотеку, а проценты с состояния пойдут на зарплату библиотекарю.

Поистине это был самый высокооплачиваемый и самый странный библиотекарь из тех, что я когда-либо видел.

Этот пожилой мужчина, старейший житель посёлка, появился вскоре после смерти автора.

Не представляется возможным описать те ухищрения, на которые пошёл старый проходимец, дабы заполучить эту вакансию.

Ходят слухи, что старику сто двадцать пять лет. Сам я у него не спрашивал паспорта, ибо тот с неохотой не то что отдал мне на перевод рукопись, но и вовсе вёл себя крайне... опасно.

Поселившись в библиотеке имени Уделова, он почти никогда не выходил на улицу, еду заказывал по Интернету, а если выходил, то постоянно на всех ворчал, воздавая хвалу Советской Власти и проклиная власть нынешнюю и то и дело бил поселковых мальчишек, когда те пытались испоганить белоснежные стены библиотеки графити.

Могила автора располагается во внутреннем дворике библиотеки. На памятнике надпись: «Граф Уделов. 1895-2015». Эпитафия гласит: «Wenn ein Alter Mann geht, wird er einem fehlen doch vergessen wird er nie». Говорят, что памятник поставил сам чудаковатый библиотекарь, заменив простой деревянный крест на собственные средства.

Прошу прощения, если кто обнаружит неточности в переводе. Автор изъяснялся на весьма странном американском диалекте, смешанном со множеством фраз и идеом немецкого , французского и итальянского языков, потому работа оказалась сложнее, чем я себе вообразил вначале. Если читатель обнаружит неточности, просьба обратиться в издательство «Святой Пётр» по адресу г. Санкт-Петербург, улица Большая Корабельная, дом 42.

Выражаю благодарность сообществу переводчиков сайта Город Переводчиков за помощь по итальянскому, французскому, немецкому языку, а так же за подсказки по передаче оригинального стиля автора. Отдельная благодарность моей музе и супруге за поддержку в трудное рабочее время перевода.       Переводчик.

 

Сегодня прекрасный день. Я, наконец, закончил работу над своим собственным гробом из красного дерева. Он будет стоять в подвале, пока я не отправлюсь в мир иной. Не то чтобы меня сильно заботило то, что будет с моим телом, в каком гробу и из какого дерева ему предстоит лежать. Однако, моё положение в обществе, равно как и само моё общество настаивают на достойном погребении. Мне сто двадцать лет. Если быть более точным – сто двацать лет и двадцать три дня. В стране, где я живу, последнее время такой возраст и такая физическая форма в этом возрасте встречаются весьма редко. Здесь, как правило, отдают Богу душу лет в семьдесят, а то и в шестьдесят, едва только выйдя на пенсию.Я чувствую, что и сам скоро дуба дам, несмотря на то, что ни на что не жалуюсь. Говорят, примерно за год до своей смерти человек начинает ощущать её приближение. Так случилось однажды и со мной. Однажды я сидел во дворе своего поместья, пил красное вино и курил сигариллу, когда вдруг, посмотрев на чёрную ворону, севшую на ворота, понял – не вечно мне коптить небо, и шаги старухи с косой уже как будто раздаются, хоть где-то ещё вдалеке, но раздаются, никаких сомнений.

Перед тем как умереть, я хочу немного вспомнить свою жизнь. Всё-таки, как ни крути, сто двадцать лет прошло. В основном это жизнь обывателя, многого не навспоминать, да и времени не осталось вспомнить всё. Только самое памятное…

Я родился 14 мая 1895го года в семье графа Павла Михайловича Уделова. Когда мне стукнуло двадцать два, отец приехал в усадьбу, где мы с матушкой коротали деньки вдалеке от событий, сотрясающих страну. Надо сказать, что до сего момента жизнь моя была размеренной и спокойной. Жили мы в большом поместье. Неподалёку был пруд, где можно было удить рыбу и купаться. Особенно это было здорово в жаркие летние дни. Батюшка состоял на государственной службе, навещал нас, однако, каждый месяц. С ним время от времени приезжали то новые учителя для моего образования, то знакомые и родственники, коих было несчесть. Учителя, как правило, приезжали летом и оставались жить с нами на полном обеспечении вплоть до следующего года, когда их сменяли иные. Матери очень нравилось жить в большом доме загородом.

Так было до тех пор, пока не подошло мне время отправляться в город, дабы поступить в университет. Познакомился я тогда при поступлении с одним городским сумасшедшим. Нет, у душевных врачевателей он не числился, однако, было в нём что-то особенное, отличающее, позволяющее назвать его таковым в хорошем смысле слова.

Тогда-то и началась вся эта история с колокольчиком. В 1911м году то ли он, сумасшедший этот, позаимствовал эту теорию из народного фольклора, то ли сам дошёл. Мне же кажется более вероятным заимствование, плагиат с изменением лишь названия на немецкое „Glöckchen“, что, в общем-то, это же и значит — колокольчик.

Теория сводится к тому, что всякая женщина просто по праву того, что она женщина, считает, что ей, обделённой якобы при этом умом, позволено требовать поклонения мужчин, доводить их, как говорил один музыкант, до «исступления эмоций», исполнения всех её прихотей и сочувственного выслушивания всех её жалоб на свою несчастную жизнь.

Не трудно догадаться, что своё название теория берёт от метафорического выражения, прости Господи, «влагалище с колокольчиком».

Вероятно, сама история его человеконенавистничества началась и того ранее. Ещё в школе, когда девочки не обращали никакого внимания на умного ребёнка с фигурой, далёкой от совершенства. Потом этот человек проявит недюжие способности и силу воли, сев на жесточайшую диету, состоящую из весьма скромных и недорогих продуктов — гречки, молока и сыра.

О да, он займётся питанием как следует. Он не будет покупать колбасу, но будет время от времени позволять себе великолепнейший плов собственного приготовления. Хотя я и считал всегда, что ему немного недоставало чеснока, рецепт замечателен. Он будет пить ряженку и кефир, и продолжать жрать одну гречку. Подобные усилия принесут ему сносную фигуру, с растяжками однако, но вполне себе годную на то, чтобы разбивать сердца многих Glöckchen.

Как строг он будет к себе, так и ко всем остальным людям, отточив мировосприятие до бесхитростного чёрно-белого.

И многие будут считать его своим другом, ибо он узнает на многочисленном опыте, который поставит себе в жизни, как, словно золотой червонец, нравиться людям. К сожалению для них и к счастью для него, ибо он любит свободу, сам он вскоре не заведёт ни одного настоящего друга, а с теми, кто могли бы занять подобное место, порвёт все связи, вернувшись к отшельническому образу жизни в далёких и холодных лесах Сибири.

Он был молод, слишком молод для своей головы, в которую к тому времени успел понапихать уже столько разнообразной информации. И, похоже, слишком сложен для подробного описания тот путь, что он прошёл до того момента, когда мы впервые по настоящему беседовали за бокалом горького пива в одном из трактиров города Ярославля.

Мы обсуждали величие людское, и он как раз обещался изложить свою концепцию того, как измерить эту философскую категорию, присущую каждому человеку.

«В числитель», говорил он, «надо ставить то, что человек о себе говорит другим. В знаменатель — чем он является на самом деле. Чем меньше полученный результат, тем более велик человек.»

Как же часто мне приходило в голову, что его собственный результат несколько превышает единицу. Стоит всё же отдать должное его верности своей концепции — он хотя бы старался быть объективным, и легко стараться, когда твоё мировоззрение делит мир лишь на чёрное и белое.

Трудно было бы найти человека, в котором более чем в ком бы то ни было сочетались стремление к свободе, затворничеству и общительность.

Да, он был общителен. Чертовски общителен. Более того, он умел общаться, и умение это было приобретено и отточено за многие годы до такого предела, что в любой дискуссии оставался лишь один его монолог с некоторыми комментариями, которые едва удавалось вставить ничего не подозревающим слушателям.

Когда мы были знакомы, он жил уже один на собственной квартире, принадлежавшей его матушке, высылавшей ему так же и некоторые средства из столь далёкой, сколь и холодной Сибири. Стипендии не хватало на многое, однако он столь умело распоряжался деньгами и столь ограничивал себя в излишествах, что у него всегда оставались средства и на достойный подарок хорошему знакомому, и на взятку преподавателю физической культуры в виде бутыли дорогого южного коньяка, и на детали, что бы собрать дорогой по тем временам аппарат Маркони, и даже на дорогой кофе собеседнику, подобными умениями распоряжаться монетами не обладающему, и дорогой кофе в общем-то в то время не пьющему.

«Есть три вида потребностей», цитировал он одного из мыслителей того времени, «необходимые, как пища, воздух, сон и одежда; обходимые, как роскошь и ненужные модные безделушки; и абсурдные, как стремление ко всемирному могуществу и власти.»

Да, похоже, в то время он доводил до совершенства умение удовлетворять потребности лишь первого типа, сконцентрировав, однако, свои устремления на потребностях третьего — он безумно стремился к познанию.

Стоит ли говорить, что ярославский государственный университет не был его первым, а аспирантуру он бросил?

Именно так. Начиная что-то и доведя до определённого предела, он имел свойство это бросать по причинам, известным лишь ему.

Как научившись у одного сибирского толмача немецкому языку, к которому, было время, имел страсть неминучую, по прошествии лет забросил его изучение, сконцентрировав все свои устремления на языке финском, так и заводя шашни со многими девицами, дойдя до того предела, где они начинали его нервировать и резонировать с его Glöckchen-теорией, представлял некое умозрительное будущее, где свобода его теми девицами представлялась ограниченной и покидал их, разбивая в который раз сердце и не объяснившись по поводу любых недопониманий. На то воля Всевышнего, разбитые сердца девиц, видимо, должны были закалиться такой несправедливостью.

Он не знал женщин, хотя уж поверьте, знал о них и думал о них много больше подавляющей части его современников. Да, много и много больше. Не берусь судить, где он заблуждался в своих выводах, однако выводы те приводили его неизменно к одиночеству.

Печально осознавать, что такой замечательный собеседник лишал  возможностей совместного бытия стольких людей, что в конечном итоге никогда по-настоящему не имел ни друзей, ни врагов.

О да, как сильно порой наши мировоззренческие картины не дают правильно и полноценно оценить всё великолепие существования людей, за сокращение которых как минимум на девяносто пять и как максимум на все сто процентов выступал он.

Да, именно так. В конечном итоге он всегда приходил к выводу, что человечество, как вид, лучше бы не существовало вовсе.

Трудно понять и проанализировать все обстоятельства подобных его умственных решений, однако, один день поведал он мне о своих ощущениях жизни: «Я ощущаю жизнь как некое заточение, бессмысленную кару неизвестно за что, как клетку, выбравшись из которой, я верю, удастся унести с собой лишь разум.»

Да, он верил в Бога, изучал религии, но в итоге всегда заключал одно и то же: «Да, Бог есть, но к чему постоянно говорить об этом». Так говорил он, избегая слишком личных дискуссий и возвращаясь к трудам учёных естественных наук.

Вообще, его размышления о жизни и природе разума всегда были столь глубоки и столь же скрыты от постороннего наблюдателя, что практически невозможно было ожидать от него непредсказуемости. Он был чертовски предсказуем, как и любой увлечённый чем-то человек.

Как часто можно было не ожидать ответного письма или визита, предугадывая бессмысленность призыва встретиться, разбивающегося о безукоризненную аналитику чёрно-белого видения мира, ложно подсказывающую ему цель и будущее встречи.

Были времена, когда и по чёрным поводам он рад был встретиться, а были и те, когда он не отвечал неделями, объявляя себя вдруг абсолютным трезвенником.

Интересно, как часто ему снились кошмары, где его то убивали, то он воображал себя сошедшим с ума, то на Землю приходил Армагеддон, Ад и Израиль.

И он любил эпатировать. Бывало завалится в булочную, а на груди орден как у прусского генерала, и смотрит на реакцию продавца, и рассказывает о ней потом многочисленным собеседникам.

Или нальёт воды в бутылки из-под водки, и давай хлестать не пьянея в трамвае одну за другой.

Или, уезжая проведать матушку, оставит на дверях своих апартаментов надпись на трёх басурманских языках, никому из жителей не ведомых, как будто в надежде, что либо один, либо другой, ну, в крайнем случае, третий басурман вдруг решит посетить именно в его отъезд, именно его квартиру и узрит написанное на родной мове: «Посторонним вход воспрещён, нарушители будут расстреляны.»

А то и сам случайно выцепит какого случайного приезжего иностранца, да вручит ему письмо от его короля с требованием немедленно вернуться на родину в связи с войной с Российской Империей. Вручит, да пойдёт себе дальше, довольный собой. Ей богу, я лично присутствовал при подобной его изощрённой выходке.

Да, выходки его были изящны. В отличии, например, от выходок тех людей, кто то ли волею судьбы, то ли просто уступая ему в развитии, совершал выходки обыкновенные и животные. Тех он презирал, не подозревая порой, как его, любителя эпатировать, самого разводили на эмоции.

К слову о чёрно-белом: и походка его походила на марш игрушечного солдатика, чем и была примечательна и красива.

Он то всегда был опрятен, подстрижен и гладко выбрит, то, бывало, размалюет себе лицо зелёнкой, да отправится в таком виде к профессору на лекцию, сообщать, что якобы упал.

Однажды гостил я у него. Добро тогда водки напились, да табаку заморского покурили. Табак был хорош, да только почему-то смеяться мы с него стали без причины. Странный был табак заморский. И жрать с него захотелось неминуемо, жутко есть захотелось. Я и говорю ему, помутившись в сознании немного: «Поди», говорю, «готовь пельмений.»

Как он ощетинился сразу, как бы мгновенно протрезвев! Да, не прав я был тогда. Вот до чего табак заморский доводит. Не курите его. Наш курите. Беломор-Канал, например — отличные папиросы.

А порой он срывался и, не проконтролировав себя, напивался так, что придя на автопилоте, как сейчас говорят, не мог нигде спать, кроме как в холодной чугунной ванне. Вот до таких вертолётов пил. Или собеседникам удавалось-таки на него так повлиять, поскольку сам он был столь увлечён жизнью и обществом, которое ненавидел, что не нуждался как правило ни в каком зелье, чтобы печаль ли, скуку согнать.

Когда же он выпивал по минимуму, мог час пить 50гр коньяку. И, достигая слабой эйфории, вызванной скорее собственным умонастроением, чем алкоголем, был доволен.

Меня же он держал за знатного алкоголика, тут нет сомнений. Потому избегал порой и встреч. Не знаю, сколько он тут был прав, однако, как видите, до 120ти лет я дожил, не спившись.

Степан Дулин его звали, к слову.

Важно сохранять осознанность. Всегда её сохранять. Не механические инстинкты, до которых он довёл следование определённым своим правилам чёрно-белым, а осознанность — всегда, даже в полном опьянении тела, делать душой осознанные выборы.

Столь мало людей осознанны. Потому он и ненавидел людей, не соблюдающих плавил приличия, например, что так много. И сколько людей переходит только на зелёный свет, руководствуясь не иначе как своим инстинктом в себе воспитанным, но не принимая самостоятельно решения каждый момент жизни.

Да, была у него и любовь, похоже. Ещё до знакомства нашего. А может и в самом его начале, но была. С той сударыней он готов был жить. Даже о семье мечтал. Как семья может вязаться с его стремлением к абсолютной свободе, когда так мало семей умеют жить и в семье, и в любви, но и как два свободных самодостаточных, но верных, спутника, разговор отдельный. Но так оно и было. Хотел он семьи.

Да не судьба. Вообще, когда муравей ползёт к краю соломинки, откуда упадёт, это для него, конечно, судьба, а для стороннего наблюдателя сие есть закономерное развитие событий.

Отговорили сударыню, да другого нахвалили. Такие люди.

Затем были у него и шашни с разбитыми сердцами, и фотокарточки бесчисленные обнажённых французских барышень, и бордели, бордели, бордели.

Незадолго до 17го года сам я женился. Успешно и по любви, а он бросил всё, да уехал на малую родину, в Сибирь.

Пытался я связаться позже с ним, да не вышло ничего. Говорили, в отшельники ушёл. А другие говорили, что в красные подался. Новомодные идеи того времени ему были по душе.

Крайне маловероятно, ведь он был меня старше лет на пять, но возможно где-то ещё бродит такой же сумасшедший как я гриб с палочкой, да материт нынешнюю власть. Кто знает.

Отец мой был деловой человек и не мог позволить себе спокойную жизнь. В городе у него была своя мануфактура, а также несколько питейных домов и кондитерская. Разумеется, дел всегда было по горло.

Так вот, 22 декабря 1917 года отец приехал за мной и моей женой. Мы прямиком отправились в усадьбу, где матушка паковала чемоданы и готовилась к отъезду. Для нас, людей далёких вообщем-то от политической жизни Империи, такая новость была подобна удару пыльным мешком по голове. Так или иначе, спустя неделю мы были на поезде, пересекающем Европу. Позже – на лайнере, пересекающем Атлантический океан.

Это был огромный корабль. Много меньше печально известного «Титаника», потерпевшего крушение пятью годами ранее, но тем не менее.

Мы плыли третьим классом и тогда я впервые в полной мере отметил различия между разными слоями общества.

Да, это сложный вопрос, который при идеологическом разборе разрушил Империю. Что тут можно сказать... Пожалуй, лучше Джорджа Оруэлла и не сказать, а сказал он однажды следующее:
"На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита в мире были люди трех сортов: высшие, средние и низшие. Группы подразделялись самыми разными способами, носили всевозможные наименования, их численные пропорции, а также взаимные отношения от века к веку менялись; но неизменной оставалась фундаментальная структура общества. Даже после колоссальных потрясений и необратимых, казалось бы, перемен структура эта восстанавливалась, подобно тому как восстанавливает своё положение гироскоп, куда бы его ни толкнули."

Стоит просто посмотреть на любой коллектив, пусть даже небольшой, и станет очевидно, насколько Джордж был прав.

Во всяком коллективе есть более и менее умные и предприимчивые, равно как есть и середнячки. Очевидно, что материальное положение напрямую зависит от ума, если только речь идёт об индивидуалистах, а не о свалившемся наследстве, ибо подавляющее большинство миллионеров, известных мне ещё со времён Великой Депрессии не только в будущем смогли вернуть долги, но и нажить с нуля новые миллионы. И это чертовски верно.

Хотя были и разорившиеся и пустившие себе пулю в голову. Вопрос сложнее, чем кажется, и здесь трудно добиться однозначного понимания.

Одно ясно: каждый сам кузнец своего счастья. Да и счастье не упирается только лишь в деньги, а есть естественное состояние. Кто-то скажет «счастье ― есть отсутствие несчастья» и будет прав. Но не до конца.

Важно иметь собственное мировоззрение. Осознавать цель своей жизни. И бессмысленно искать её где-то, кроме как в своих собственных измышления ― каждый сам волен дать себе цель. Мне же представлялось очевидным: творчество и опыт ― вот что главное. Преображая окружающую реальность, человек творит. Необходимо воплощать свои идеи, материализовать их ― вот в чём главная возможность жизни.

Жизнь есть величайший глагол «жить». Жить ― значит развиваться, эволюционировать, преображать мир вокруг, реализуя свои замыслы и приобретая таким образом опыт.

И всякий опыт важен. Каждое событие, каждое чувство, ощущение, каждая мысль правильны.

Вот до чего додумался я, старый человек, сидящий в подвале рядом с собственным гробом.

Ей богу, мой гроб ― настоящее произведение искусства. У меня есть небольшая фобия. Я боюсь всякой мелкой живности. Особенно это касается той, что поедает мёртвое тело. И хотя я прекрасно понимаю, что мне уже будет всё равно, внутренняя обшивка гроба выполнена из металла. Из прочного металла.

А океан, однако, был прекрасен. Впервые я пересекал такое огромное водное пространство. И впервые я был так счастлив. Это был величайший опыт надежды. Поистине, никто так не полон надежд, как эмигрант из каюты третьего класса.

Так вот. Наконец, мы оказались в большом городе, где все изъяснялись по-английски – Нью-Фландере.

Сказать по-правде, не вполне это и английский был. Разве мог тогда я, которому язык сей преподавали подданые британской короны, представить, что слово «чек» позволительно писать через «ck»?

Не лишним будет отметить, что отец мой с тех пор был уже никакой не граф. Не владелец мануфактуры, вообще никто. Вот так бывает.

Америка приняла нас, как и всяких других эмигрантов – дала возможность жить и работать, но не сверх того. У нас была небольшая квартирка в пригороде. Отец умер вскоре по приезде – инфаркт, мать работала в городской поликлинике, а жена в приюте для умалишённых. Кое-какие средства, что остались после переезда, мы потратили на покупку квартиры. На дворе стоял 1918й. На родине творилось что-то невообразимое, а здесь была хоть и бедная, но всё-таки жизнь.

Как я понял много позже, в своей стране у нас не было никакого будущего, поэтому решение отца было на сто процентов правильным.

Жестянка Лиззи, как в народе называли Форд модели Т, была неплохой машиной. Это сейчас привела бы в ужас нынешнюю молодёжь, а тогда это был триумф американского автомобилестроения. Четырёхцилиндровый двигатель объёмом 2,9 литра, двуступенчатая коробка передач планетарного типа, о чём ещё можно было мечтать? Купили мы её не сразу. Всё-таки бедной семье эмигрантов нужно было на что-то жить. Деньги были отложены, но до поры до времени покупка Лиззи была перенесена. Да и денег не хватало. Уже позже, работая то тут, то там, удалось накопить. И заметно позже, должен сказать – тогда шёл 1927й год. Мне было тридцать два года. И я был горд. "Jeder Anfang ist schwer", как говорили тогда в одной немецкой газетёнке, которой мне приходилось подтираться, ибо денег на туалетную бумагу попросту не хватало.

Где я только не работал эти девять лет, чтобы накопить на Жестянку. Первое время, точнее, первые три года я работал обыкновенным подсобным рабочим на стройке Нью-Фландера и получал жалкие десять долларов в день. Попробуй тут отложи на целый автомобиль: встаёшь до восхода, на пробежку по сонному кварталу, завтрак, дающий энергии лишь на то, чтобы дожить до столь же скромного обеда. Работа на стройках — тяжёлая работа.

Пашешь как вол, радует хотя бы, что есть перерыв на булку, дешёвый кофей, да папиросу. Приходишь домой уставший. Сил нет ни на что. Разве что переключиться на умственную деятельность и почитать... газету, которой подтираешь зад.

«Всякое начало тяжело», называлась эта статья, если перевести на русский язык.

И вот однажды сидел я на унитазе, курил папиросу, читал газету на немецком языке. В статье как раз говорилось об одном австрийском художнике, которому суждено было через тринадцать лет всполошить большую часть мира и унести сотни жизней, прострелив себе череп ещё одиннадцать лет спустя.

Так вот, читаю я про Адольфа Гитлера, разглядываю портрет, и только уже собирался подтереться, как вижу объявление о работе... Кем бы вы могли подумать?

Учителем немецкого языка в одной из школ Нью-Фландера.

Так я, притомлённый жизнью гастарбайтер с высшим филологическим образованием, о котором говорил ничего не значащий диплом уже несуществующей страны, стал преподавать немецкий язык беднейшим слоям американского общества.

Да, меня взяли. Не могли не взять — в то время и в ту школу никто попросту не шёл. Коренные выпускники так и вовсе не водились в районе, где находилась школа, а старое поколение уже попримерло потихоньку.

Прихожу я, в общем, в школу. А перед тем помылся, чтобы во мне не угадали случайно соискателя на вакансию уборщика. Вот такой весь причёсанный и пахнущий хозяйственным мылом и недорогим табаком и говорю сторожу: «А мне бы к директору». «А пойдёмте», отвечает сторож — здоровый ирландец по-прозвищу «Сорок Разбойников» весом не менее центнера.

И мы пошли.

Директор, боевая баба лет шестидесяти, как меня увидела, сразу и оформила, и ввела в курс дела.

«Дети у нас сложные. Сами понимаете, какое сейчас время, социальная обстановка», и так далее.

Много было проблем поначалу. Планирование, подготовка. Нервы: как ни крути даже железную психику здорового человека, коим я никогда не был, могут дети взгреть.

Однако человек привыкает ко всему рано или поздно. И один день я проснулся и понял, что хочу идти на работу. А может быть, уже и заснул с этим чувством, не помню. Очевидно было одно — планирование планированием, а место для импровизации есть всегда и везде. А я любил импровизировать.

Вспоминая, впрочем, даже студенческие годы: дай мне тему, я воспользуюсь эрудицией, фоновыми и полученными недавно знаниями и симпровизирую так, что мама не горюй. В самом деле, какой нормальный студент в студенческие годы будет делать домашние задания, если умеет импровизировать? Не без исключений, конечно, бывало и приходилось потрудиться, вот как тогда, в школе с планированием и дисциплиной.

Кнут и пряник — вот что с ними работало. Система поощрений и наказаний. Пятьдесят на пятьдесят.

Иногда приходилось опять же импровизировать: особенно в том, что касалось поощрений, ибо с наказаниями всегда всё понятно и регламентировано, а с поощрениями не всегда так чётко ясно.

Однажды я доимпровизировался до того, что уплатил всю стоимость урока тому ученику, который выполнил первым классную работу. Деньги надо тратить, и желательно с пользой если не для себя, то для других.

Иначе деньги застаиваются, и их не прибывает.

Проучил я будущее американского нищего класса, лишь немногие из которых вообще сумели выбраться из неблагополучного района, миновав тюрьму, три года.

И вот, в возрасте двадцати девяти лет ушёл я на временный отдых. Работал сторожем. То тут, то там. В Америке это называют сейчас «дауншифтинг», а я бы сказал, временная деградация. И работал так, прочитав за время дежурств добрую половину государственной библиотеки, пожалуй, пока накоплений не хватило на Жестянку Лиззи.

Да, тяжело было. Но ещё раз: я был горд, что теперь могу зарабатывать деньги, работая один, сам на себя и на свою Семью. Я занялся частным извозом. На жизнь хватало. Наша квартирка была в рабочем районе. Две комнаты - одна двадцати квадратных метров, другая десяти, небольшая кухня и ванна. Вот что дало нам проведение, вырвав из шикарного поместья.

Тридцать два года и всё, чем мог похвастаться — драндулет чёрного цвета. Зато у меня была семья и я был счастлив. По-настоящему счастлив. Любимая жена, что или кто ещё нужен для счастья? В общем-то для счастья никто не нужен, потому что сейчас, в свои сто двадцать лет, я прихожу к выводу, что самое главное в жизни — ничто. То есть, ничего на свете главного нет. Всё важно. После ничего, уже на втором месте — Семья. Но счастливым можно жить и без этого, наверное. Возможно, мой старый добрый друг, сибирский отшельник, и воплотил подобный замысел счастья безо всех. Кто знает, кто знает...

Я однако склоняюсь к тому, что он скорее предпочёл смерть, когда узнал о раке лёгких, например. Ибо однажды он так мне и заявил: «Если я заболею какой-нибудь неизлечимой бякой и мне придётся переносить боль, в муках дожидаясь неминуемой смерти, я предпочту созвать на банкет в честь меня всех своих знакомых и в завершение вечера выстрелить себе в голову из Нагана.» Ей богу, так и сказал.

Что ж, я за эвтаназию, за право на смерть. Потому что право на жизнь — это и право на смерть. В Голландии давно это поняли и не мучают своих безнадёжно больных.

В поместье нашем в то время, когда я купил фордовский драндулет номер один, кстати сказать, организовали местную управу. Новая власть упивалась грабежами и переделом собственности.

Надо сказать, что своему долголетию обязан я всего-навсего одной статье в местной газете, вкорне перевернувшей мои представления о здоровом образе жизни. Нет, в… Продолжение »